О своем отце – московском художнике Николае Сидоровиче Морозове, ветеране Великой Отечественной войны, его становлении, разностороннем таланте, знаковых незабываемых встречах, творческих поисках и о многом другом рассказывает его сын – Сергей Николаевич Морозов, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М.Горького РАН.
- Каким Вы запомнили отца?
С.Н.: Сильным. Очень разносторонним. Человеком, который все умел делать сам. Отец как член МОСХа часто ездил в командировки по стране. Внешне был очень колоритным и внутренне духовно богатым, потому что талантлив был не только в искусстве. Он, например, обладал прекрасными артистическими способностями. Все делал своими руками: вырезал стекло, рамки, паспарту. Был очень сильным физически, занимался спортом, и в мастерской всегда стояли гантели, штанга, гири. Именно у него в мастерской я мимоходом всему учился, помогал давить краски, натягивать холсты на подрамники. Мы часто путешествовали с ним на велосипедах по окрестностям нашего района. А к концу жизни часто беседовали об искусстве, и он как-то сказал, (и имел на то право), что теперь может говорить с любым академиком обо всех направлениях и жанрах. Очень любил читать, и потому многое взял самообразованием. А ведь жизнь у него была очень тяжелой: голод, лишения, война, ранения.
- Он рассказывал вам о своем детстве, родителях?
С.Н.: Конечно! Он же родом из Талдома из многодетной семьи, был восьмой ребенок, последний. Отец – простой башмачник, мать по найму работала. В 30-х годах пережили голодомор, когда по 100 г хлеба на человека давали. А семья, между тем, была потрясающе талантливой. Две сестры моего отца выступали – и всегда с аншлагом – как самодеятельные артистки, прекрасно читали Зощенко. Его отец, Сидор Петрович Морозов, рассказывал своим детям о древних богатырях, битвах, сражениях, и из этих детских рассказов у отца развилась любовь к истории. В детстве у него появилось сильное желание рисовать. А когда пошел учиться, то учителя узнавали морозовские тетрадки сразу – они все были разрисованы. Он еще не окончил школу, как началась война. Рвался на фронт добровольцем, настойчиво ходил в военкомат, его не брали, но он добился своего и его направили в Львовское командное училище, откуда он вышел младшим лейтенантом. Дали погоны – и на передовую на Северо-Западный фронт. Он был командиром воздушно-десантного взвода. Но о войне рассказывать не любил. В бою получил первое тяжелое ранение, долго лечился, мог бы вернуться домой, но тут пришло известие, что убили старшего брата, и отец вернулся на фронт. Это уже был 2-й Украинский, где он при выполнении боевого задания получает второе тяжелейшее ранение в голову и контузию, попадает в госпиталь в Махачкалу. После этой контузии стал практически глухонемым и мог бы и остаться таким. Но у отца такая сильная воля… Ему сказали: надо петь. Пел он, кстати, прекрасно, имел абсолютный слух.
- И слух восстановился?
С.Н.: Восстановилась речь полностью, а слух только частично. Свою речь он возродил исключительно благодаря силе воли, силе духа. После такого ранения на фронт его уже не пустили, в 1944-м комиссовали как инвалида войны второй группы.
- И тогда он решил продолжить свое образование?
С.Н.: О, тут целая череда случайностей. Но каких! Так, он узнал, что существует художественная студия для инвалидов Великой Отечественной войны. Вот туда в октябре 1944-го отец и поступил. Руководил этой студией Константин Юон. А педагогами были Иван Иванович Захаров и Константин Феофанович Морозов. Учился около шести лет, успешно закончил, получил диплом.
- Это и было его художественное образование? Он рассказывал, что за люди там учились, в этой студии?
С.Н.: Да, говорил. Представляете, приходили студенты без ног, без рук, но они рисовали. Люди столько перебороли в себе, чтобы только рисовать. У кого пол-лица не было, у кого какие-то другие увечья. И снова голод: обед отца состоял из куска черного хлеба и стакан воды из-под крана. Но он не мог не рисовать, писать. У меня сохранились отцовские рисунки из госпиталя на розовой оберточной бумаге. Он, например, рисовал двор из окна палаты. Кстати, с детства старался копировать. По клеткам. Копировал и даже продавал. Например, в Третьяковской галерее разрешали делать копии: больше или меньше, только не один в один и продавать.
После окончания студии отца прикрепили к товариществу Мособлхудожник.
- Два полотна Вашего отца – это мастерская известного художника Павла Корина. Как они познакомились – выпускник студии и мэтр, корифей Павел Корин, ученик Михаила Нестеров?
С.Н.: Еще когда отец учился, он часто слышал о Павле Дмитриевиче Корине. Корин привлекал отца тематикой своих работ: Древняя Русь, русские воины, история государства, монастыри. Он мечтал о нем что-то узнать. Ну, а золотая мечта – познакомиться.
И вот после окончания студии отец узнал, что набирается команда художников для оформления по проекту Корина станции метро Комсомольская. И отец один из первых пошел в этот цех, который тогда базировался в депо Измайловская. Явился с папками документов и рисунков к прорабу, который тоже был художником и все понимал. Взяли его на месячный испытательный срок в качестве помощника-мозаичиста. И вот отец спрашивает: а Павел Дмитриевич бывает? Да, говорят, заходит иногда. Очень уж отец хотел его увидеть. Началась работа, а в работе отец был неутомим. Если у него шло, то забывал обо всем, мог всю ночь проработать. А ведь в студии его не учили мозаике. Художникам просто дали коринский эскиз. Отца поставили на панно Александр Невский. И это был как бальзам на его душу.
- Как происходила работа над мозаичными панно, в какой последовательности?
С.Н.: Сначала по эскизу П.Д.Корина все рисовалось на огромном картоне в натуральную величину будущей мозаики. Дальше – сухой набор: расстилали на полу фрагменты рисунка и эти цветные камушки смальтыпросто выкладывали. По цветовой гамме, точно по рисунку. Тогда работали по технологии сложной мозаики (есть еще и легкая мозаика). Сухой набор, кстати, принимал автор. То есть сам Корин. А потом этот сухой набор переносили уже с раствором на специальные блоки, которые потом крепились на потолок. Из этих блоков-фрагментов состоит все панно. Когда что-то было готово, то приглашали Павла Дмитриевича, и он принимал работу.
Так отец работал и одновременно учился мозаичному искусству. Он мне всегда говорил: теория – это хорошо, это важно, но мне главное – увидеть. Отец как-то рассказал такой случай: на одном панно не хватало серого тона. И вот он шел однажды в цех по трамвайным путям, которые ремонтировали, и там прямо на путях лежали простые булыжники. Он взял один из них, расколол пополам и обомлел: на расколе булыжника оказался именно тот нужный тон. Короче говоря, набрал он целый мешок этих булыжников, ободрал все плечо, но притащил в цех. У них там были специальные машины, которые кололи смальту. Накололи. Потом пришли прорабы, художники и спрашивают, откуда ты это взял. Да вот, на трамвайных путях.
- А как же все-таки произошла первая встреча с Кориным?
С.Н.: Да очень просто. Сидит отец на строительных лесах на высоте 6 метров (его Тарзаном прозвали, потому что он не по лестницам заходил, а на руках поднимался по самим лесам). Тут пришел Корин, и, хотя отец его в лицо не знал, но сразу понял, что это Он. Так их познакомили. Корин обратил на молодого художника внимание, похвалил. Работа тогда шла очень напряженная. Официальные власти подгоняли, сроки были жесткие. К мозаике приступили ведь летом 1951 года, а в начале 1952-го станция уже открылась. Так вот Павел Дмитриевич отца заметил, приветил, и с этого момента начинается их сотрудничество. Отец не втирался в доверие и все говорил Корину в глаза, напрямую, а тот видел, что перед ним талантливый человек, любящий и ценящий искусство. Постепенно отец стал своим человекомв семье Корина. Он даже жил в его доме, когда Корин уезжал на отдых. Этот период длился 15 лет. Многое они делали вместе. Так, отец участвовал в оформлении станции Смоленская, в оформлении вестибюля высотного здания на площади Восстания, мозаичного панно в актовом зале МГУ. Вот перед этим заказом Корин собрал своих художников и сказал: я наверное откажусь от этого заказа, не понимаю я эти атрибуты науки. А с Кориным работал известный художник Серафим Александрович Зверев, большой мастер рисунка. И вот Зверев говорит: дайте мне Колю Морозова и соглашайтесь. И они (конечно, в команде с другими помощниками) все сделали, по эскизам Корина рисовали огромные картоны, выкладывали мозаику. Эта мозаика до сих пор существует в актовом зале МГУ.
По рекомендации Корина отец стал одним из ведущих реставраторов в Большом театре, который в 1958 году закрыли на реставрацию. Отец реставрировал плафон, который находился в плачевном состоянии. То есть в доме Корина отец стал еще и реставратором.
- Значит, 15 лет сотрудничества не прошли даром?
С.Н.: Да, они как-то здорово дополняли друг друга. И Корин тоже учился у отца. Началось все с покраски рамок. Например, для комиссии надо было на Комсомольской покрасить рамы и отец сказал: давайте мне, я покрашу так, что никто так не покрасит. Отец очень ценил Корина, считал его потрясающим мастером. Говорил, например, что портрет маршала Жукова самый лучший – коринский. Корин сначала брал уголь и рисовал. Но когда он заканчивал, то краски уже были не нужны. Он делал законченный в угле портрет, а уж потом брал краски и писал.
В доме Корина, кстати, познакомились мои родители. Мама пришла туда как музыкант в связи с аудиозаписью, которую хотел послушать П.Д.Корин. Сейчас это замечательный дом-музей, филиал Третьяковской галереи, но, к сожалению, он уже более десяти лет закрыт на капитальный ремонт. У отца есть две работы – два интерьера мастерской Корина. Он очень долго работал над этими интерьерами, не сразу все получалось. И теперь дом-музей очень хотел бы получить эти работы отца. Ведь теперь это исторический документ. Прошло много времени, и сейчас мало кто знает, как это было при Корине.
- А какие темы вашему отцу были ближе больше всего? Наверное, война?
С.Н.: Это отдельная тема. Тема его жизни. Он же фронтовик, все прошел и все видел изнутри. У него есть такой особый почетный знак, которым награждали только художников-фронтовиков. Это знак он носил всегда, а остальные ордена и медали не носил. Войну, конечно, все по-разному изображали: моменты атаки, солдатский быт. А отца привлекали= образ фронтовой дороги. Конечно, были и картины, изображающие бой – «Защита Брестской крепости», «На огненном рубеже» и другие. Вот свою последнюю работу он назвал «Дорога в ад». Страшное название, но ведь так оно и было. Все горит, взрывается, а тебе надо подняться и идти в атаку. Отца как-то на выставке ветеранов Великой Отечественной войны спросили, как они воевали, как победили. А он прочитал свои стихи:
Снаряды рвутся, пулеметы бьют,
А наши, поднявшись, в атаку идут,
Падают солдаты, гибнут друзья, —
Но в атаке остановиться нельзя!
Смерти навстречу идем стеной,
Нас не остановишь стальной броней!
Вот мы сошлись — плоть и броня, —
И застонала под нами земля!
Сквозь скрежет зубов и симфонию стали
Отвагой солдатской броню разорвали.
Так он ответил. Очень долго отец работал над полотнами «Финал Великой Отечественной войны» и «Капитуляция фашизма». Они были задуманы в большом формате. Сама тема требовала такого формата. Он очень долго собирал материал, искал натуру. Там в «Финале» стоит солдат на поверженных фашистских знаменах с мечом в одной руке и с красным знаменем в другой. Так вот он подолгу делал много этюдов. Ему требовалось молодое мужественное лицо. В качестве натуры он мог пригласить с улицы подходящего человека попозировать. У него была форма, каска. Местный кузнец выковал меч. Сохранился более уменьшенный размер этой работы и можно получить представление, как это все задумывалось. В 70-е годы выпускались книги с архивными фотографиями времен Великой Отечественной войны, он их все собирал. В конце жизни отец часто смотрел телевизор и как-то увидел в кадре своего брата, который погиб. Показали немецкую кинохронику, как пытали наших солдат в плену. И в одном из солдат он узнал брата. У него самого на всю жизнь остались осколки в голове. Но он не сдавался, и спасало его искусство. Жаль, что главные работы жизни отца остались незавершенными.
Его интересовало все, что касается Руси, его это сильно привлекало. Он как член Союза художников имел возможность собирать материал везде. В Историческом музее мог работать, его туда пускали для написания этюдов, на которых отец буквально копировал доспехи и оружие русских воинов. Прямо в хранении он выбирал, что нужно ему для будущей картины, древне-русские латы, мечи и др. Он собирал материал для картины «Александр Невский на Чудском озере». Ему хотелось запечатлеть славные и драматические события русской истории, и к этим работам он подходил очень внимательно, много читал книг по истории.
- А какие у него были любимые художники? И как он относился, допустим, к абстрактному искусству, к кубизму?
С.Н.: Многих художников любил – Серова, Коровина, Сурикова. У Пикассо его затрагивали некоторые колоритные работы. Отец никогда не говорил: мне не нравится, дело ведь не в направлении, а в силе таланта. Да, он был приверженцем реализма, но понимал и любил импрессионистов, обожал Врубеля, считал его гением. Высоко ставил импрессионистов. Но особенно боготворил Сурикова, так что однажды отправился в Красноярск и написал там два панорамных этюда, которые сохранились. Корин, узнав, что отец едет в Красноярск, сам посоветовал ему написать панораму Красноярска. И на одном из этюдов виден бульвар Сурикова. Отец часто говорил: «Вот смотришь на работу и дело не в стиле или форме, а в том, что работа мне о чем-то говорит, я вижу художника, его лицо, его почерк. И это сразу чувствуется. А вот абстракция тебя не трогает и ты проходишь мимо. Не задевает».
- Сам он в каких техниках работал?
С.Н.: В самых разных, потому что его интересовало буквально всё. Конечно, отец прежде всего – живописец. Но ему всегда нравилось еще что-то узнавать, пробовать. Работал и в графике: пастелью, пером, тушью, использовал сангину, уголь, пробовал делать гравюры, акватинту. Даже лепкой занимался. Как-то слепил из пластилина композицию: над картой склонились военные. Так вот он вращал подставочку с этой композицией, свет при этом менялся, и так он искал нужный ракурс для будущей картины. Сколько себя помню, всегда ходил и ездил с блокнотом. Отец как-то сказал: что такое законченная работа? Степень законченности определяет сам автор, в зависимости от того, что он хотел сделать в данной работе.
- А какие темы были ему особенно близки помимо истории России, войны?
С.Н.: Думаю, Крым. Это особая тема. Именно ей и будет посвящена первая выставка. Крым он любил трепетно, и часто там бывал, отдыхая и работая. И суть не только в природных красотах и разнообразных ландшафтах. Многие крымские города связаны с именами замечательных людей (Ялта – Чехов, которого отец очень любил и даже знал наизусть начало повести «Степь»). В Крым он часто ездил на творческие дачи, в частности, в Гурзуф, где находилась дача имени Коровина. Туда приезжали художники со всего Союза: они общались, знакомились, вместе жили и вместе работали, и это их взаимно обогащало и вдохновляло. Именно в Крыму отец задумал много больших работ, в частности, и «Финал», и «Капитуляцию». Крым как будто впитал в себя не только солнечный жар, здесь сама История многих народов, - вот она, буквально у вас под ногами. Это как своеобразный перекресток былого, переплетение эпох и народностей. Армяне и славяне, скифы и половцы, караимы и монголы – да кого здесь только не было! Отец не мог не любить Крым, и его душевный пыл – здесь, в каждом полотне как маленький кусочек сказки, отнюдь не застывший, живой, цветной, вечный…
- Спасибо Вам за беседу и надеемся очень скоро увидеть персональную Крымскую выставку Вашего отца – художника Николая Сидоровича Морозова.
С Сергеем Морозовым беседовала Галина Мумрикова
